Аристотель «Метафизика» (выборочные места) 13
Далее, ни один из способов, какими мы доказываем, что эйдосы существуют, не убедителен. В самом деле, на основании одних не получается с необходимостью умозаключения, на основании других эйдосы получаются и для того, для чего, как мы полагаем, их нет. Ведь по «доказательствам от знаний» эйдосы должны были бы иметься для всего, о чем имеется знание; на основании довода относительно «единого во многом» они должны были бы получаться и для отрицаний, а на основании довода, что «мыслить что-то можно и по его исчезновении» – для преходящего: ведь о нем может [остаться] некоторое представление.
|
Далее, ни один из способов, которыми доказывается существование идей, не убедителен. В самом деле, некоторые способы приводят к заключениям, которые не кажутся необходимыми, а другие приводят к выводу, что идеи – это причины даже для того, для чего, как предполагалось, их быть не должно. В частности, объявляя, что объектом знания может стать только что-то устойчивое и стабильное, они формируют «доказательство от знаний», по которому постоянно меняющиеся чувственные вещи не могут быть объектом знания, и, следовательно, знание можно иметь только о неизменных идеях, что хорошо во всём, кроме одного: а как быть в отношении тех вещей, которые создал человек? Если у нас есть знание о вещах, созданных человеком, то, следовательно, по их теории, у каждой такой вещи есть своя идея, которую мы, собственно говоря, пусть и знаем, но она ведь совсем не вечная и совсем не неизменная, ибо она зарождается в духе человека и трансформируется там во времени, что означает полное нарушение главного принципа платонизма, предполагающего, что идея есть нечто извечное и неизменное. А когда они вводят принцип «единое во многом», объявляя, что каждому классу реально существующих вещей должна соответствовать их общая идея (такова, например, идея «человека как такового» для всего класса людей), то, если мы создадим класс-отрицание (например, класс сущностей «всё, что не-человек»), то получится, что, поскольку мы имеем знание о таком классе-отрицании, то у него должна быть идея, соименная этому классу (т.е. это будет идея «всё, что не-человек»), но при этом выяснится, как ни странно, xnj этой идее сопричастны сущности, которые никак не сопричастны между собой (классу «всё, что не-человек» будет сопричастно множество не сопричастных друг другу классов – вообще всё в мире, что не относится к классу «человек») – и как же это может статься, чтобы вещи, не сопричастные друг другу, оказались сопричастными одной и той же идее? А когда ими предлагается принцип «мыслить можно что-то и по его исчезновении», то получается, что идея должна быть и у преходящего, т.е. у того, чего реально уже не существует, ибо помыслить можно и то, что уже исчезло.
|
Однако в наибольшее затруднение поставил бы вопрос, какое же значение имеют эйдосы для чувственно воспринимаемых вещей – для вечных, либо для возникающих и преходящих. Дело в том, что они для этих вещей не причина движения или какого-либо изменения. А с другой стороны, они ничего не дают ни для познания всех остальных вещей (они ведь и не сущности этих вещей, иначе они были бы в них), ни для их бытия (раз они не находятся в причастных им вещах). Правда, можно было бы, пожалуй, подумать, что они причины в том же смысле, в каком примешивание к чему-то белого есть причина того, что оно бело. Но это соображение – высказывал его сначала Анаксагор, а потом Евдокс и некоторые другие – слишком уж шатко, ибо нетрудно выдвинуть против такого взгляда много доводов, доказывающих его несостоятельность.
|
Однако наибольшее затруднение вызвал бы другой вопрос – а, какое вообще значение идеи имеют для чувственно воспринимаемых вещей: хоть для небесных тел, хоть для возникающих, хоть для преходящих? Дело здесь в том, что идеи для чувственно воспринимаемых вещей не являются ни причиной их движения, ни причиной их какого-либо изменения. Кроме того идеи ничем не помогают в познании вещей (ведь идеи это даже не сущность этих вещей, иначе они находились бы непосредственно в вещах), и никак не содействуют их текущему бытию (раз уж они не находятся в причастных им вещах). Правда, можно было бы, пожалуй, предположить, что идеи есть причины наподобие того, как что-то становится белым, если к нему со стороны примешивать белое, т.е., что они косвенно, но существенно влияют на состояние причастных им вещей со стороны. Но это соображение – а его высказывали сначала Анаксагор, потом Евдокс и другие – слишком уж шатко, ибо против этого легко противопоставить множество доводов, доказывающих его несостоятельность.
|
Вместе с тем все остальное не может происходить из эйдосов ни в одном из обычных значений «из». Говорить же, что они образцы и что все остальное им причастно, – значит пустословить и говорить поэтическими иносказаниями. В самом деле, что же это такое, что действует, взирая на идеи? Ведь можно и быть, и становиться сходным с чем угодно, не подражая образцу; так что, существует ли Сократ или нет, может появиться такой же человек, как Сократ; и ясно, что было бы то же самое, если бы существовал вечный Сократ. Или должно было бы быть множество образцов для одного и того же, а значит, и множество его эйдосов, например для «человека» – «живое существо» и «двуногое», а вместе с тем еще и сам-по-себе-человек. Далее, эйдосы должны были бы быть образцами не только для чувственно воспринимаемого, но и для самих себя, например род – как род для видов; так что одно и то же было бы и образцом, и уподоблением.
|
Более того, всё множество вещей не может происходить из идей в том смысле, в каком эти вещи действительно как-то вещественно состояли бы непосредственно «из» идей. Говорить же, что идеи это лишь образцы, а всё остальное им лишь причастно, и поэтому не наше дело, из чего всё остальное состоит – означает пустословить и говорить поэтическими иносказаниями. В самом деле – что же это такое, что формирует вещи, сверяясь с идеями? Ведь можно и быть сходным с чем-то, и становиться сходным с чем угодно, но вовсе, при этом не подражать какому-то образцу, ибо точное сходство может получиться непроизвольным и ненамеренным образом; ведь независимо от того, существует или не существует в данный момент Сократ в качестве образца, точно такой же человек, как Сократ, может взять, да и появиться; причем ясно, что такой человек может появиться и при наличии такой вечной идеи, как «Сократ», и без неё, потому что появление этого человека не зависит от наличия образца. А если утверждать, что это вещи взаимозависимые, т.е., что обязательно должен быть какой-то образец в мире идей, чтобы нечто могло существовать в своей причастности к нему, то для одного и того же материального объекта должно было бы существовать множество идей-образцов, поскольку существенные характеристики материального объекта могут относиться к совершенно разным формам бытия, и тогда одна и та же вещь получит в качестве причины не одну идею, а множество идей. Например, для «человека» должны быть такие идеи, как «живое существо» и «двуногое», а вместе с тем еще и идея «человека как такового» – и к каждому из этих образцов конкретный человек должен быть причастным и тянуться, ибо он и то, и второе и третье, и в этом случае несколько разных причин производили бы одно одинаковое следствие, что абсурдно. Но помимо этого идеи должны были бы стать образцами не только для чувственно воспринимаемых вещей, но и для самих себя тоже – например, множество родственных вещей можно помыслить в качестве одного общего рода, и, естественно, у этого рода будет собственная идея того, что он есть некий род, объединяющий в себе большой перечень родственных вещей; и тогда получится, что данная идея крупного рода-объединителя будет сразу и тем, чему уподобляются все входящие в него вещи, и тем, что само уподобляется некоей идее о себе самом – но в данном случае нематериальная идея ничем не отличалась бы от простой материальной вещи, потому что, если идея не образец, а уподобляется, то чем она отличается от вещи, которая именно потому вещь, что она не образец, а уподобляется?
|
|