Главная
 |
 |
|||
 |
|
|||
      |
||||
«Прение Господне с диаволом. (В великий пяток, о посте и о прении Господни со диаволом)» 05
Эту болезненность во взаимоотношениях Христос использовал в «притче о ближнем», когда лечил иудейский нацизм понятием о верховенстве духовных качеств над биологическими маркерами этнического происхождения.
И мы помним, что иудей, загнанный в угол сюжетом притчи, не смог даже дать прямого ответа на вопрос – «кто твой ближний?». Он ответил – «тот, кто оказал мне милость».
И даже не потому, что язык не повернулся сказать – «самаритянин». А потому, что само слово «самаритянин» было универсальным ругательством уже без прямого соотнесения со своим исходным значением. Переродилось. Если хочешь грязно обругать кого-либо, назови его «самарянин», даже если это и светлый эльф.
В современной аналогии, если бы нас сегодня спросили, «кто единственный из всех персонажей притчи – твой ближний?», то мы бы, вдруг, ответили – «вот этот гнойный пидор».
Само слово было страшным оскорблением. Его нельзя было использовать для обозначения положительного персонажа.
Поэтому самаритяне – это было очень сильное средство, которое легко работало даже в малых дозах. Причем, если с дозой переборщить, то навредишь не пациенту, а самому себе.
И разговор с самаритянкой, скорее всего, был чем-то вроде подобной дозы, выписанной обеим сторонам.
Здесь и самаритянам давался урок – ничего страшного, если спокойно и мирно пообщаться с врагом; и для иудеев одним только фактом Своего общения с женщиной-самаритянкой Он снял вековую установку на этот запрет. Просто обыденностью этого факта. Именно рутинностью произошедшего, без апломба и без нравоучений. Как в том случае, когда воробей склевал Тараканище, пролетая мимо, и всем стало понятно, что Тараканище – это всего лишь демонизированный миф.
Так же и здесь – поговорил с самаритянкой, попросил воды напиться. И – что?
А, и – ничего…
И, разве стал бы Он при этом приводить подробности разговора? Не стал бы. Потому что это было бы сродни оправданию. Слишком много реплик для такого случая похоронили бы действительное назначение случая.
И, самое главное, по самому же Евангелию мы знаем, что никто из учеников об этом разговоре у Него даже не потребовал отчета, настолько все были шокированы:
«В это время пришли ученики Его, и удивились, что Он разговаривал с женщиною; однакож ни один не сказал: чего Ты требуешь? или: о чем говоришь с нею?» (Евангелие от Иоанна)
И в этом дружно демонстрационном отказе учеников даже спросить у Спасителя – о чем Ты тут без нас говорил с самаритянкой? – выразилось их непримиримое неодобрение произошедшему, ибо даже спрашивать «такие вещи» для нормального иудея было крайне неприлично.
Ну, и откуда потом Иоанн восстановил весь ход этого разговора с женщиной?
Женщина могла потом рассказать? Так ведь она не только «могла потом», она сразу же и рассказала всей своей родне и всем соседям, спешно вернувшись в деревню.
И, что же она рассказала?
Вот, как об этом говорится в самом Евангелии: она рассказала, что встретила человека, который доказал ей, что он пророк, потому что знает о ней такие вещи, которых не мог никогда знать, да еще и присовокупила, что Он – тот самый Мессия, которого все ждали.
Ни о каком теологическом споре она не рассказывала.
Вот здесь её отчет о беседе с Христом евангелист Иоанн передает вполне адекватно, потому что у этого отчета есть свидетели – целая деревня. Тут ничего от себя не добавишь. Поправят быстро. И поэтому в пересказе нет ничего о прениях по догматам древних вероучений, состоявшихся якобы между Мессией и крестьянкой.
|
||||
 |
||||
Главная |
При использовании материалов |
|||
